Разговор двух покойников в моих неказистых виршах. Милости прошу.I
Запекшись солнцем раскаленным,
Изъязвлен наш Петроград,
И все лица у оград
Вянут мусором картонным.
Хорошо лишь погребенным,
Что в земле спокойно спят:
Уж не плачут, не кричат
Над грехом не отпущённым,
Не потеют жарким днём,
Не голодны, не хмельны,
Не горят страстей огнём,
И румянцем не красны.
Тихо старое кладбище
В грязном саване весны,
Только буря редко рыщет,
Задевая чьи-то сны.
Ветры невские со злости
Покосили старый крест,
А под ним лишь прах и кости,
Еще тряпочки окрест:
То старик в немалом росте
Да сосед его, поэт;
Был красив он. В двадцать лет
Тот совсем сошел с ума —
Вот же дьявольская сила! —
И виной всему Она.
Два соседа по могилам,
Старичок и тот поэт,
Под одним крестом единым
Пролежали сорок лет.
Снег ли, дождик, сыплет град –
Неизменно их соседство.
Нет еще от смерти средства,
И хранит пыль Петроград…
Старичок, себе не рад,
Скучал, расспрашивал соседа:
«Расскажи-ка, много вреда
Тебе пьянство принесло?»
Отвечал мальчишка зло:
«Это, сударь, мои беды,
Вам какая здесь печаль?»
«Мне, милочек, вас не жаль,
Только скука травит душу,
С удовольствием послушал
Я б о вашей фам-фаталь!..»
II
Завел поэт такой рассказ:
«Что же, сударь… как-то раз
Я прогуляться вышел к ночи.
От стен тогда устал я очень.
Пьяный морок меня душит,
Снегом серым заметает –
Кровушку по капле сушит,
Жилы рвет и вынимает.
Хоть и ноги были шатки,
Я летел по улицам застывшим.
Смерть искал ли? Были сладки
Думки в пьяном теле сникшем.
И вдруг! – из домовой громады,
Под руки белые метель
Несет Её – царицу ада,
В снежную постель.
С ликом Смерти равнодушным,
Вся была она черна;
Взором, призрачно-потухшим,
Меня к себе она звала…
Пущай та будет проклята минута,
Забыть хотел – не смог!
Я не желал тепла, уюта!
Как тесен нынче мой гробок…»
Свищет ветер над кладбищем,
Гнет ограды и кресты,
Ливень хлещет, ветер свищет.
Изничтожены черты
Всех ушедших
Хладных лиц,
Всех пристанище нашедших,
Перед смертью павших ниц,
И недуг не одолевших.
Солнце маревом чуть дышит,
На исходе старый день;
Чу! – далёко шепчут мыши,
Испугали чью-то тень.
А за солнцем – град Петров,
И стынут сфинксовые глыбы,
Что колдунам служить могли бы,
Но фараон не помнит слов.*
III
«Что же дальше? В чем сюжет
Твоей, мой друг, любовной драмы?
Или той надменной дамы
Не прельщал хмельной валет?» —
Улыбается старик
И смеется с хрипом.
Он бы жил, и жить привык,
Только слег однажды с гриппом.
Бредить стал, совсем сварился,
Толстый поп к нему дошел,
Почитал и помолился:
Старику конец пришел.
Хоронила лишь старуха,
Внучка спит в чужой квартире,
А старик слыхал вполуха,
Что не стыдно внучке Ире:
Там шампанское рекой,
Там шелка и кавалеры,
Внучке платят золотой,
Да и кличут нынче Верой…
Через год помрет старушка,
Где схоронят, он не знал.
Померла жена Марфушка!
Внучки дед и не видал.
Заросла его могила,
Покосился сгнивший крест.
Его словно и не было,
Кто-то был другой замест…
Хоронили тут младого,
Ровно двадцать, пара дней.
И воспрял старик, как снова:
Есть сосед, и веселей.
Но молчит сосед, не слышит,
Только смотрит, смотрит вдаль;
Сам глядит старик и видит:
Средь могил струится шаль.
То была «царица ада»;
Величава и богата,
На руках и шее злато,
В парчу-атлас облачена,
Как состарилась она! –
Года ее не пощадили,
Красот былых простыл и след.
Лишь глаза черны, как были:
Сколько помнят зим и лет…
IV
В земле поэт лежал, встревожен.
Пущай он мертв уже давно,
Вуалью черной заворожен,
И платье — как в ту ночь – темно…
И пусть забыт им сердца стук,
Простить готов он даже
Ее ужаснейший каблук…
Парик – актриса! — напомажен,
Вид ее так строг и важен,
А на лавочку – не села.
Лишь коснулась так креста,
Протянувши два перста,
К небесам глаза воздела:
«Я, покойничек, по делу…
Я б иначе не пришла.
Но сама пришла просить
Я безмолвного прощенья», —
И, поставив угощенья,
Продолжала говорить:
«Я, как звать тебя, забыла,
Только ты уж не серчай.
Жила я долго: много выла,
От любви иль невзначай,
Только жизнь меня побила,
И ведет уже к могиле.
На старуху не серчай…
Ты прости меня, прощай!»
В земле безмолвствует поэт,
Забывший сердца стук.
За далью пыльных, темных лет
Забыл себя, не помнит мук.
Вяло морщась, прошипел:
«Кого я гибелью воспел?
Она суть сморщенный лимон,
И то приятней будет он!»
Ему старик-сосед ответил,
В белом солнышке весь светел:
«Погиб, дурак, ты за химеру!
Знаешь, внучек: в меру
Надо было тебе пить,
Ходить в церкву, помнить веру,
Вот тогда б сумел ты жить…»
V
«Чувства преданы! Да здравствует безделье!
До чего сейчас мне жаль,
Что я мертв, и яды-зелья
Не отправят меня в даль:
В даль иную, где над гробом
Разлилася пустота,
В даль за-жизни за порогом,
Где сизеет темнота.
Здесь, под стареньким дубочком,
Надоело подгнивать.
Машут девицы платочком,
Только мне их не догнать…» —
Поэт заснул, проклявши смерть,
Ну а сон над ним не властен;
Кто ушел в земную твердь,
Уж не спит, и тем несчастен.
Не поймать поры младой:
Дрябнут руки и душа,
И веселье не спеша
Задыхается от смеха.
Хоть кричи ему «Постой!»
Этой истины простой
Не понять нам — вот потеха! –
Как же так: вчера живой,
Ну а завтра бог с тобой?
Точно ль бог? Да коли дьявол?
Черт не глуп, он много плавал,
Много лиц перевидал,
И от них он так устал…
Но куда ему деваться!
Людям – в омуты бросаться,
Ну а этот – поднимать,
На плече к себе таскать…
И работы впрок хватает:
Всех спроси, у всех узнай!
«Этот сам-то умирает,
Ну а тот вон шалопай
Вдруг возьми да удавись…
А я, старый, разберись,
Почему он так решил
И себя сам порешил!»
